На неделе снова ходили смотреть на историю performing arts. Не опера времен Анны Иоанновны, не Бах на клавесине аутентичненько, но чуть поближе. Шестидесятые, в их полный, неприкрытый, небритый, абстрактный и революционный рост. Ив Кляйн.
Проходило действие в Kings Place, расположенном, как следует из названия, за вокзалом Кингз Кросс. Стеклянная махина стоит на бережочке Риджентс канала и помещает в себе, помимо выставочных и концертных залов, всю редакцию Гардиана, что само по себе есть беспощадный диагноз.
Перфоманс представлял собою реконструкцию (по фотографиям) действа, состоявшегося ровно 50 лет назад в городе Париже, и состоял из трех частей по двадцать минут каждая. В первой части струнный октет и двое солистов исполняли Монотонную симфонию, под звук Ре (мы потом у музыкантов спросили, чо за нота была) которой три голые тетеньки мазались краской международного синего цвета Кляйна и отпечатывались разными частями тела на полосах грунтовочных обоев. Видно, устроители пожадничали купить настоящие широкие фоны по 56 фунтов рулон и сгоняли в ХоумБейс за обоями, узкими, но по 3. Приятно видеть, что я не одна такая -енко в этом городе.
То, что абстракционизьм допускает любые трактовки, было видно уже из того, что тетеньки вышли на сцену, преследуя каждая свою цель. Самая молодая, по виду еврейка, участвовала с явными эксгибиционистскими намерениями. Тетенька, похожая на Рапунцель на пороге празднования сорок пятого дня рождения, беззаветно служила Искусству С Большой Буквы. У нас такая в каждом Дворце Культуры есть. Третья же тетенька, суровая сеньора, была больше занята результатом, чем процессом - у нее единственной получались принты, которые можно в рамку и на стену возле серванта. У меня в зале такой же принт висит, только красно-черный.
Вторая часть была в согласии с оригинальными действом двадцатью минутами тишины. Устроители предупредили, что с реконструкцией этой части были определенные сложности - тишина на фотографиях вышла плохо, но в целом, я скажу, ребята вполне справились. Можно было бы подумать, что это поминки по Джону Кейджу, но кейджевские 4/33 были написаны (гм, написаны) двумя годами позже, в 62-м. Народ в зале справедливо рассудил, что они ровным счетом не пропускают, засчитал часть 2 за антракт и сквозанул в буфет. Поскольку у меня в стакане еще булькало, я осталась втыкать в оставшиеся от тетенек принты и банки с краской.
К концу части 2 и стакана я уже была готова принять посильное участие в создании шедевров. Только присутствие друзей и знакомых и удержало - в зале были абориген Алекс со своей группой гм... музыкантов, насколько это слово вообще применимо к авторам композиций вроде звучавшей в тот вечер, и еще один бывший коллега из библиотеки. По всей видимости, такой ход, с участием публики, и ожидался в тот вечер. Но на случай присутствия в зале друзей и знакомых, зал пришлось зарядить подсадными, которые и заняли мое место на сцене в третьей части. Незабудунепрощу.
Третья часть шла под аккомпанемент шансона в пристойном смысле слова и абстрактных вокальных экзерсисов, с которых обычно начинает свои занятия аргентинский хоровик Розеншуллер (кстати, телевидение - было! Меня не было. Ела мидий с бойцами с рупойнта.) В оригинале вместо третьей части была артистическая дискуссия - обсуждали революционную мысль о роли художника в искусстве, которая в те времена вытесняла роль произведения из искусства.
Чувства смешанные. С одной стороны, повторять исторические перфомансы - все равно что анкедоты по второму разу рассказывать. Никакого духа шестидесятых, разумеется, вызвать не удастся - в одну реку входить удается только по тем же граблям. С другой стороны, любопытно посмотреть на историческую дорожку от шестидесятых до сегодня. Как в шестидесятых мыслили будущее искусства - и человечества. Как оно оказалось на самом деле. Как фантасты шестидесятых не предсказали интернета. Как гуманисты шестидесятых не предвидели исламского возрождения. Как художники шестидесятых не думали, что они - последние художники вообще.
No comments:
Post a Comment