На Кристи и Сотби продают инвестиции. На блошиных рынках продают отчаяние. На ретро-ярмарках продают культурную идентичность. Вам послайсить или целым писом?
В отличие от стационарных рынков вроде того, что на Ангеле, разовая ярмарка ощущается более как праздник, нежели как место коммерции.
Место, куда приходят не только на вещи посмотреть,
но и себя показать.
За самые обыкновенные деньги тут можно прикупить немного идеализированного прошлого, заявить причастность к тем, кто а) покупал вещи (а не продавал) б) покупал их для удовольствия, у кого хватало не только на самое необходимое, но и на некоторые излишества. Это коллекция статичных моментальных воспоминаний о том, что у мой бабушки такие же бусики были, а не о том, что сталось с самой бабушкой и ее настоящими бусиками.
Хорошее настроение. Ироническая привязанность к кичу. Работа как развлечение. Атмосферность. Дружелюбие. Следующая ярмарка в этом же приходском центре - 2 апреля.
Козлевич, Адам Казимирович, сорока шести лет, происходящий из крестьян б. Ченстоховского уезда, холостой, неоднократно судившийся, вышел из тюрьмы честным человеком.
После двух лет работы в одном из московских гаражей он купил по случаю такой старый автомобиль, что появление его на рынке можно было объяснить только ликвидацией автомобильного музея.
Редкий экспонат был продан Козлевичу за сто девяносто рублей. Автомобиль почему-то продавался вместе с искусственной пальмой в зеленой кадке. Пришлось купить и пальму.
Пальма была еще туда-сюда, но с машиной пришлось долго возиться: выискивать на базарах недостающие части, латать сиденья, заново ставить электрохозяйство. Ремонт был увенчан окраской машины в ящеричный зеленый цвет.
Порода машины была неизвестна, но Адам Казимирович утверждал, что это "лорен-дитрих". В виде доказательства он приколотил к радиатору автомобиля медную бляшку с лорен-дитриховской фабричной маркой.
Оставалось приступить к частному прокату, о котором Козлевич давно мечтал. В тот день, когда Адам Казимирович собрался впервые вывезти свое детище в свет, на автомобильную биржу, произошло печальное для всех частных шоферов событие. В Москву прибыли сто двадцать маленьких черных, похожих на браунинги таксомоторов "рено".
Козлевич даже и не пытался с ними конкурировать. Пальму он сдал на хранение в извозчичью чайную "Версаль" и выехал на работу в провинцию. Арбатов, лишенный автомобильного транспорта, понравился шоферу, и он решил остаться в нем навсегда. Адаму Казимировичу представилось, как трудолюбиво, весело и, главное, честно он будет работать на ниве автопроката.
Представлялось ему, как ранним арктическим утром дежурит он у вокзала в ожидании московского поезда. Завернувшись в рыжую коровью доху и подняв на лоб авиаторские консервы, он дружелюбно угощает носильщиков папиросами. Где-то сзади жмутся обмерзшие извозчики. Они плачут от холода и трясут толстыми синими юбками. Но вот слышится тревожный звон станционного колокола.
Это-повестка. Пришел поезд. Пассажиры выходят на вокзальную площадь и с довольными гримасами останавливаются перед машиной. Они не ждали, что в арбатовское захолустье уже проникла идея автопроката. Трубя в рожок, Козлевич мчит пассажиров в Дом крестьянина.
Работа есть на весь день, все рады воспользоваться услугами механического экипажа. Козлевич и его верный "лорен-дитрих"-непременные участники всех городских свадеб, экскурсий и торжеств. Но больше всего работы-летом. По воскресеньям на машине Козлевича выезжают за город целые семьи.
Раздается бессмысленный смех детей, ветер дергает шарфы и ленты, женщины весело лопочут, отцы семействе уважением смотрят на кожаную спину шофера и расспрашивают его о том, как обстоит автомобильное дело в Североамериканских соединенных штатах (верно ли, в частности, то, что Форд ежедневно покупает себе новый автомобиль?).
Так рисовалась Козлевичу его новая чудная жизнь в Арбатове.
"1360 тысяч жителей..." так... "значительное число мулатов... у обширной бухты Атлантического океана... " Вот, вот! "Главные улицы города по богатству магазинов и великолепию зданий не уступают первым городам мира". О чем говорить! Вы сами видите, что происходит. Полтора миллиона человек, и все поголовно в винтажных Роллс-Ройсах.
70 фотографий с выгула 100 старых и новых Роллс-Ройсов по случаю 100-летия их эмблемы - тут.
Статья в Викпедии о происхождении маскота рассказывает об "истории любви" владельца фирмы и его секретарши, с которой он почти в открытую прожил больше десятка лет, попутно женившись на даме с подобающей родословной. Не знаю, где там видят историю любви, по мне так просто свидетельство того, каким кастово-тейповым чурбанистаном была старая добрая Англия. Особенно милой романтической деталью этой лавстори был ребенок, которого пришлось сдать на удочерение.
Впрочем, чтение связанныхстатей той же Википедии показывает, что Элеоноре Торнтон (любовнице и прообразу маскота) на момент свадьбы пионера роллсройсостроения было не более 9 лет. Так что кто-то тут врет - или Википедия, или Википедия.
Обнаружила, что у меня, оказывается, нет ни одной фотачьки часовой башни Вестминстерского дворца, той, что обыкновенно называется Биг Беном. Решила непорядок исправить.
АБТ привез в Садлерс Уэллс две программы в этом сезоне.
Первая программа открывалась "Семью сонатами" Ратманского, зайтеливыми и воздушными, с Джули Кент и Дэвидом Холбергом. Наибольшее впечатление было от разработки музыкального материала, сонат Скарлатти, просто ах. Впрочем, могла сказаться свежесть восприятия барочной музыки на балетной сцене - может, любой, кто ее ставит, выводит структуру пьес на передний план. С другой стороны, приятнее объяснять эффект чужим мастерством, чем собственной темнотой. Не то, чтобы я записываюсь в фаны Ратманского, но работ его постараюсь по возможности не пропускать.
Потом был дуэт "Наизусть (мусор)" Твайлы Тарп, в агрессивной, быстрой, громкой, щедро пересыпанной эстрадой разновидности американского балета. Много эстетики двадцатых (как я понимаю, для Тарп характерной) - не только в костюмах и движениях, но и, главное, в образах. К этим футуристическим двадцатым нынче обращаться как-то не очень принято в силу исторических и идеологических причин, что обидно.
Последовавший "Двойной концерт" напомнил для забывшихся, что Баланчин - автор не только "Драгоценностей" и "Симфонии До-мажор", но и аццких "Звезд и Полос" (которые вот тут добрый человек с мобильником заснял для благодарного человечества). На сцене были две пары исполнителей - музыканты (рояль, скрипка) и танцовщики. Танцевальные эпизоды перемежались чисто музыкальными, и во время этих "музыкальных пауз" танцоры стояли за роялем и благосколонно улыбались музыкантам и друг другу такими слащавыми и самовлюбленными щщами, и потом танцевали такую красивую любовь в богатом доме, что мне остро захотелось выплеснуть на сцену тонну-другую Голого завтрака или хотя бы Страха и ненависти в Лас-Вегасе просто для баланса и гармонии во вселенной.
Замыкало первую программу "Ничего не случается просто так" Бенжамена Милльпье, поиск фотографии которого упорно возвращает какую-то бабу. Поначалу вещь ничего, кроме недоумения не вызывала - следом за Ратманским хореография смотрелась простовато, если не пустовато, но скоро я сообразила, что Милльпье просто выражается намного более длинными фразами, и у меня на них дыхания не хватает. Опять же ж, даже простоватые вещи хорошо смотрятся в точном исполнении двух десятков девушек и молодых людей изумительных физических достоинств.
C первой программы мы пришли домой такие хорошие, что тут же сбегали на вебсайт за второй. Наутро проспались, и что, билеты куплены, пришлось идти и на вторую.
Вторая программа тоже состояла из четырех вещей: двух "человеческих" и двух "нечеловеческих". Нечеловеческими были "Тема и вариации" Баланчина (его помпезные биодекорации мне никогда не надоедят; о, возрадуйся и ликуй, сургутское сердце мое) и "Большое классическое па" Виктора Гзовского. Большое па как большое па - повод похвастаться отточенной классической техникой.
"Человеческие" же пьесы были намного интереснее. В "Компании Б" Пола Тейлора американцы представляли свой миф о солнечном рае пятидесятых. Послевоенная эйфория, разгоняющаяся экономика, дольче вита - аж не верится, что эти олицетворения счастья состарятся и умрут точно так же, как и менее достойные когорты.
Порадовал заметный перевес ярких мужских партий ("Тико-Тико", "О, Джонни", "Джозеф!", "Буги-Вуги бой") с замечательно проработанными персонажами. Зря я опасалась ударной дозы пин-апа.
Самым же проникновенным и трогательным был "Лилиевый сад" Энтони Тюдора про пару, обручающуюся по соображениям, далеким от сердечных склонностей. Обычно на меня нападает эмоциональная тупость от историй, базирующихся на дикарско-средневековых реалиях вроде браков по договоренностям или там кровной мести. Ни одну Ромео и Джульетту ниасилила. А в "Лилиевом саду" возникновение ситуации не демонстрировалось, и в нее удалось провалиться без вопросов, как в сон, как в данность.
У Кэролайн, будущей невесты, есть любимый, такой же молодой и глупый, как она. У дяденьки, за которого ей надо выходить - жгучий "эпизод в прошлом". И Эпизод, и любимый приезжают на помолвку. Кругом не меру догадливые и не умеющие промолчать соседки. Чудесная пьеса со сбалансированными контрастами и удвоениями: сдержанность-страсть, будущее-прошлое, тайное-явное, желанное-навязанное, тыды-тыпы. Кэролайн у Ксиомары Рейс получалсь восхитительная: совсем молоденькая девочка, не имеющая влияния на ход собственной жизни, по уши влюбленная, слегка напуганная. Очень бы хотелось посмотреть на Джули Кент в этой роли, она была там в другом составе, наверняка должена была получиться совершенно иная Кэролайн. Ну ничего, в другой раз когда-нибудь.
